Форум » Glimpses of the past » Дорога в никуда. 2016 года, трасса Ливерпуль - Лондон. » Ответить
Дорога в никуда. 2016 года, трасса Ливерпуль - Лондон.
Эсфирь Минц: 12 апреля 2016 года Вербовка Кевина Макнамары (Макгвайера в будущем) в процессе дороги от одного великого британского города до другого. Участники эпизода: Эсфирь Минц, Кевин Макгвайер.
Ответов - 54, стр:
1 2 3 All
Кевин: До утра – несколько часов. Да и вообще, в последнее время Кевин перестал уделять внимание такой простой для автогонщика истине, что пить за рулём – скверная примета. Вот с тех пор, как перестал быть автогонщиком – и не уделял больше. Поэтому выпил очередную порцию щедро предоставленного «напитка» без колебаний. Но курку всё-таки кинул на плечи Эсфирь. - В следующий раз возьму с собой пузырь спирта, на случай непредвиденных встреч… Не боишься с мужиком обниматься? – слегка подколол он девушку. – Вдруг я маньяк и только жду повода. - Но обнял её вполне по-братски. Комната не отапливалась с момента постройки мотеля, по причине отсутствия такой роскоши, как отопление. А на дворе стояло не самое тёплое время года. – Насчёт Картера – это я подумаю, может где и найдётся. А вот помирать… Нет, помирать сейчас явно не время. Тем более, в обнимку с симпатичной девушкой, которая только что открыла тебе под большим секретом, что и от твоей во всех отношениях зловредной работы какой-то прок может быть. Может, поспишь? Я так понимаю, тебе сегодня пол дня пришлось по кустам бегать. Если судить по тому, на каком удалении от Ливерпуля мы сегодня встретились. Для него, пусть и не до конца осознанно, главное всё-таки было – делать что-то ради человека. Другого человека, знакомого или незнакомого. Абстрактные идеи Кевину не нравились. А вот за то, чтобы подобные девочки ничего не боялись в собственной стране, он мог побороться. И он совершенно искренне пообещал Эсфирь несколько минут назад, что никогда и ни при каких обстоятельствах не станет ни на кого доносить. Он подумал, что конечно, Оруэлл прав и любого человека можно сломать, заставить предать всё, что есть самого дорогого. Но если никого не знать – предавать некого. Если нет в твоей голове ни имён, ни фамилий – тогда, наверное, проще… Малявка… Неужели однажды он смог бы предать её?... Пришлось прогнать непрошенные мысли. Сказано же, что помирать пока никто не собирается. - Вряд ли твои друзья поверят, - сказал он совершенно неожиданно даже для самого себя. Мысль была новой, но совершенно логичной. – Такому, как я, нельзя верить. Человеку верить нельзя… То есть, человеку можно, а вот фингермену – нельзя. Я бы не поверил на их месте. Сказал бы: завтра этот парень столкнётся с действительностью, придёт в свою контору, вспомнит все блага, которые ему предлагаются за ревностное служение официальным идеалам, сопоставит с тем, что его ожидает, если станет известно о его отступничестве – и живенько передумает. Вот ведь… Какой-то замкнутый круг. Знаешь, никогда нельзя соглашаться перестать быть человеком. Ни ради каких идеалов. Вот в чём ошибся Смит. Потому что своих идеалов у него не было, а ради чужих, даже не понимая их сути, он тут же согласился на всё. «Плеснуть серной кислотой в лицо ребенку»… Вот и все идеалы. – Кевин почувствовал, что говори зло и замолчал. А чуть успокоившись, добавил: - Можешь не верить, но ты первая, с кем я вот так об этом всём говорю. Никогда не говорил. Потому что не с кем было.
Эсфирь Минц: - Я вообще ничего не боюсь. - убежденно изрекла Эсфирь. - Из тебя маньяк - ну, приблизительно как из меня прима-балерина. Я в людях все-таки немного разбираюсь. И из нас двоих скорее я тебя... хм... отманьячу, чем наоборот. По правилам хорошего тона, не предписывающего юным еврейским барышням изрекать такие словеса, ей полагалось смутиться, но Малявка давно уже усвоила, что динозавры не краснеют. Такое понятие как "смущение" находилось, судя по всему, где-то в другой плоскости мироздания, ныне мисс Минц недоступной. Еще в школе девушка была славна своей особенностью говорить любую, даже самую двусмысленную чушь с самым серьезным выражением лица. "Мамочка за такие речи откусила бы мне голову... и суд бы ее оправдал, кстати" - с некоторым моральным удовлетворением подумала девушка. Никогда, нигде и ни в чем не повторять своих родителей - в какой-то мере это было ее жизненным постулатом. Эсфирь искренне считала, что лучше сдохнуть в процессе допроса третьего уровня, чем жить - так. Сделав немаленький глоток прямо из бутылки, она страдальчески скривилась и передернула плечами. - Г-спади Всемогущий, когда ж мне надоест пить эту гадость?! - с искренним недоумением вопросила она то ли Кевина, то ли мироздание в целом. - Вот веришь - видеть уже не могу, но что-то ж надо! А спирт - это из области чистого идеализма, где ж его теперь взять? Вот, собственно... - подвела она итог своей личной трагедии и сделала еще один глоток. - Ужасно, мой юный друг, ужасно. И, кажется, при всех прочих составляющих, ее таки опять принимали за дитятко несмышленое. Эсфирь чуть нахмурилась - благо, все равно в темноте не видать было. Ее положительно достал такой расклад. Значит, как хвосты рубить да схемы на ходу перерабатывать - так взрослая, а что касаемо всего остального - сиди, Малявочка, в углу, пей чай с молоком и отдай, пожалуйста, алкоголь взрослым людям, выплюнь сигарету и даже не думай о веселых своих таблеточках. Не говоря уже о чем-то еще. Девушка только головой покачала. Надоело... - Мои соратники поверят мне. - ее голос был спокойным; в том, что поверят, сомнений не было никаких, Малявка при всем том считалась человеком надежным и очень неглупым. - Даже если я им скажу, что договорилась с мистером Криди. Понимаешь, такие вопросы не обсуждаются - я сделала слишком много, чтобы мои выводы подвергались сомнениям. А сделала действительно много. Подменяла региональных связных. Предоставила агитпропщика такого уровня, что только держись. Могла заменить почти любое звено в бесконечно запутанной цепи курсирования информации, потому что знала, как эти цепи организуются. Была незаметна и чаще всего не вызывала ни малейших подозрений даже у самых искушенных наблюдателей. А что - девочка с косичками, рюкзачок и леденец на палочке, а на лицо она умела напускать столь бездумное выражение, что возникала мысль о том, что Малявка - крашеная блондинка. Худенький, незаметный трикстер посреди поля боя, которым стала целая страна, принесший себя почти без остатка на алтарь чужих идей и эфемерных побед. Менять лица и образы с любой необходимой скоростью, вешать лапшу на уши, уходить, увиливать, исчезать - такой теперь была ее жизнь, и иногда ей казалось, что при очередном взгляде в зеркало она сама себя не узнает. - Растолкаю льды, выйду на балкон, сяду покурить. Тысячи огней вспыхнут в темноте, с кем поговорить? - негромко, но мелодично пропела она. - Своих идеалов не бывает - ты все равно выбираешь из списка предлагаемого. Ничто не ново в подлунном мире. И мы не люди, не обольщайся... Маски, статисты, оловянные солдатики. - Малявка недобро усмехнулась и положила голову Кевину на плечо. - Устав гласит: "Солдат, не спи на посту!" В Лондон приеду - там и высплюсь, если дадут. Но, конечно, было ясно, что не дадут. Однако сейчас уснуть просто не представлялось возможным - нервы были что натянутая струна. Самое то состояние, чтобы пересчитывать трещины в потолке или дымные колечки дешевого курева. В этом мире уже давно не было ничего дорогого, и цепляться было не за что.
Кевин: «Не боится она ничего…» Будь с ним рядом кто-то другой – точно потянуло бы подшутить, чтобы не воображала. Но Кевину совершенно не хотелось шутить с Эсфирь. Тем более так, как он подумал… Он и сам не заметил, что тихонько гладит её по волосам. Это было очень естественно, само собой. - Ну, насчёт спирта – это как сказать, - заметил он. – И в наше время можно много чего достать. – Он забрал у неё из рук бутылку и отхлебнул немного. - Нет, положительно, эта «ядерная смесь» не так уж плоха, если исходить из обстоятельств. Статисты… Для статиста ты слишком самостоятельная. Для оловянного солдатика слишком тёплая. А насчёт маски – слишком темно, чтобы разглядеть. Всё сейчас было странным, нереальным, будто из другого мира. Зато ощущение, что рядом сидит Эсфирь и он обнимает её вполне материально осязаемое тело – было абсолютно реальным. И эта проза как-то слишком неожиданно вторглась в мысли. Сейчас в темноте Эсфирь совсем не напоминала девочку-школьницу. Но всё равно, рядом с ним она казалась маленькой. Кевину даже пришло в голову, что её можно спокойно посадить себе на плечи – и мало задумываться над её весом. Он взял её руку в свою. Если бы он захотел – она не смогла бы вырваться, в этом Кевин был уверен. Но он почему-то всегда боялся, что от его рук на девичьей коже останутся синяки. Некоторым парням это даже нравилось, словно служило признаком какой-то особенной страстности. Наверное, Кевин привык воспринимать синяки, как следы пережитой боли. И никак иначе. Пришлось тряхнуть головой, чтобы отогнать все эти бредни. - Извини, - сказал он тихо, прислоняясь щекой к её макушке. – Мне действительно очень давно не приходилось вот так с кем-то разговаривать, как с тобой. С тех пор, как я стал… ну, этим… - Он не договорил слово «фингермен». – В общем, я просто шарахался от всех прежних знакомых. Боялся, что они поймут. А теперь думаю: зря. Пусть знают. Так даже лучше. Для дела. Здравый смысл пискнул где-то внутри: «Для какого дела? Ты что, совсем рехнулся?! Сидишь рядом с какой-то сомнительной девицей, которая травит байки едва ли не о мировой революции, а ты как дурак слушаешь!» Но Кевин этот самый «здравый смысл» и раньше посылал куда подальше. Тем более сейчас. Да какое ему было дело до здравого смысла?! Он не боялся бунтовать. Но бунтовать с толком, не ради того, чтобы слепо и бездумно выполнять любые приказы – лишь бы насолить власть имеющим. А ради того, чтобы реально что-то сделать для таких же реальных, как он, людей. Тех людей, которые сейчас рядом, или тех, которые будут потом. Пусть до этого момента его бунт был ради одного единственного человека: его самого. Значит, пора перешагнуть и идти дальше. По крайней мере, себя самого он смог защитить, не перестал быть человеком (хотелось верить, что это именно так). Может быть, его идеалы тоже были «из списка». Ну, ничего нового человек всё равно не в состоянии изобрести. И «ради людей» - такой же лозунг, как и любой другой. Только для Кевина люди не были абстрактной массой, «люди» состояли из каждого конкретного человека. И из-за этой девчонки тоже. - Самое страшное – видеть, что делают с другим человеком, - сказал он, поднося её руку к своему лицу и касаясь губами её пальцев. – С другими людьми. К этому я никогда не привыкну. И не хочу привыкать. Не знаю, что со мной будет, если однажды меня возьмут «помогать» на допросе. Придётся, ради сохранения конспирации, грохнуться в обморок. Его вполне натурально передёрнуло, когда он представил себе то, что только что сказал.
Эсфирь Минц: Время дошло до критической точки и застыло, словно давая в несвойственном ему милосердии выдохнуть, осмотреться и подумать над тем что было, что будет, на чем сердце успокоится. От Кевина пахло бензином, кожей, и еще каким-то трудноопределимым дорожным запахом, успокаивающим и безопасным. Запах опасности – да, это она знала. Это запах стали, крови, йода и асфальта: хоть сколько лет пройдет, а все равно не забудешь. У Эсфирь всегда все было очень просто. Секс, наркотики, рок-н-ролл - как дань, взимаемая жизнью за право не плыть по течению, ибо у каждой игры есть свои правила. Малявка знала, что правила необходимо соблюдать. Она никогда не спорила и не сопротивлялась, воспринимая все как неотъемлемую часть такого вот способа существования. Не хочешь? Всему надо учиться, навыки лишними не бывают. Противно? Выпей одним махом полстакана дешевой бормотухи и тебе станет все равно. Не понимаешь, зачем? А здесь так принято, так что расслабься и постарайся получить удовольствие. Теперь все это было просто, казалось чем-то самим собой разумеющимся и к пущему удовлетворению выводило девушку, по крайней мере в ее собственных глазах, из категории совершенного ребенка. Впитав всей кожей тот постулат, что в имеющихся условиях нельзя отказываться ни от каких способов воздействия на человека, Эсфирь лихо экспериментировала со всем, до чего могла дотянуться. Диктовать ей какие-то правила все равно никто не решался, разве что только Шпала иногда ругался вполголоса, глядя на то, как девушка замазывает тональным кремом последствия особенно экстремальных опытов, да Скрипач, когда замечал ее существование, отбирал таблетки и давал подзатыльник. Всякое бывало. В конечном итоге она даже поняла весь сакральный смысл фразы «Когда идет война, то тут не до дружбы – только любовь». Недоверие и страх, отравившие воздух до почти абсолютной невозможности дышать, не оставили больше никакого способа чтобы хоть на какое-то время выбраться из звенящей тишины одиночества. Холодно, страшно, не спится? Ну да, подойди ближе: согрею, успокою, убаюкаю, как умею и чем могу, только времени мало, поэтому надо все делать быстро. А разговоры у нас для других целей. Ни единого слова просто так, все только со смыслом, только команды и указания. К тому же все равно никогда не угадаешь, увидишь ли еще когда-нибудь того, чье тепло на короткий миг выхватило тебя из ледяной темноты. Ей бы в жизни не пришло в голову кого-то за что-то винить – все это было добровольным и осознанным выбором, и никто не был в ответе за то, что иначе они не умели. Иначе было разве что со Скрипачом, но его Эсфирь любила какой-то удивительно взрослой любовью, той самой, которая ничего не требует и не хочет, кроме одного – знать, что этот человек есть. Малявка не собиралась пытаться его соблазнять и даже тот факт, что Джонни вообще не особенно ее замечал, девушку не задевал. Ей было вполне достаточно просто время от времени быть рядом и слышать его голос. Но сейчас что-то было не так. Непривычно. Иначе. Темнота, замкнутое помещение, нервы – Эсфирь была готова биться об заклад, что большая часть ее знакомых не преминули попробовать воспользоваться ситуацией куда раньше и, возможно, даже не особенно считаясь с ее собственным мнением. «Ох, беда…» - рассеяно подумала она, поворачиваясь лицом к Кевину и глядя в его глаза. – «Нервный какой… такие сгорают быстро… впрочем, чего ты хотела, от таких моральных ломок вообще можно свихнуться на месте… бедный мальчик...» Она легонько, кончиками пальцев провела вверх по его руке, чувствуя через ткань рубашки напряженные, почти сведенные мышцы. - Тшш… Тихо. Расслабься. Если ты все время будешь об этом думать, то у тебя будут все шансы сойти с ума и без посторонней помощи. – Эсфирь чуть подалась вперед и тихо прошептала на ухо. – Выброси это из головы. Здесь и сейчас ничего этого нет. А я – есть. Девушка внезапно поняла, что сколько бы там лет не было этому фингермену, но она его старше. Хотя бы по опыту сосуществования со всей окружающей мерзостью не закрывая глаза. Провести ладонью по волосам, по щеке, по линии губ… Все очень просто. Успокой и успокойся сама – все равно и самые искушенные предсказатели вряд ли в силах угадать, какая мясорубка ждет в будущем. Это война, и она все спишет. Эсфирь неслышно вздохнула и поцеловала Кевина. Время посчитало, что достаточно было милосердным и сдвинулось с мертвой точки.
Кевин: Кевин никогда не задумывался о том, что в глазах своих знакомых и друзей выглядит смешно. Уж чего-чего, а не ориентироваться на чужое мнение – этому он прекрасно научился. От своего отца. По принципу: «делай всё наоборот». Отец на столько дорожил мнением о себе, при чём часто, как считал Кевин, это было мнение совершенно не стоящих внимания людей. Не пожелать обратного было просто невозможно. Товарищи над ним посмеивались, обзывали пуританином (а иногда и чем-нибудь более обидным), весьма гордясь тем, что сами познали некоторую часть удовольствий ещё в школьном возрасте. Его первый опыт в «любви» был буквально спровоцирован коллегами по гоночному миру. Проще говоря, его пошло напоили по случаю победы и подсунули одну из тех длинноногих легкодоступных девиц, которые почему-то всегда сопровождают мужские компании. Проспавшись, Кевин мало что помнил и вынужден был выслушать подробный отчёт о том, как наконец потерял невинность. Поскольку все ожидали, что смогут по меньшей мере смутить его и вогнать в краску, Кевин естественно ни в какую краску вгоняться не пожелал, отмахнулся и заявил, что если они «давным-давно двадцать раз с кем угодно», то такое вещи не должны их удивлять, тем более, привлекать столько внимания. С его логикой нельзя было не согласиться – и от Кевина отстали. Со всей независимостью своих взглядов Кевин, как ни странно, искал любви. Никто не знал, на сколько на самом деле он страдает от недостатка элементарной человеческой ласки и понимания. Но человеческая ласка, а тем более понимание – это из разряда ненаучной фантастики, особенно когда живёшь вот в таком мире, в котором не повезло родиться ему и ещё очень-очень многим. Ласку можно было заменить отчасти суррогатом, которым охотно одаривали те же длинноногие личности, быстро полюбившие Кевина за его неправдоподобную мягкость в обращении с противоположным полом. Но почему-то ему было стыдно пользоваться их благосклонностью. Он ведь не любил ни одну из них. Поэтому он предпочитал с головой уходить в хитросплетения моторов, скоростей, коробок передач, многоцилиндровых двигателей, сортов бензина и масел, столкновений, травм, ремонтов и прочего и прочего и прочего, а в свободное время с головой нырял в изучение наук, большинство из которых были не нужны сто раз, но без них невозможно было выполнять отцовское требование – быть первым. Эсфирь оказалась первой, в ком он увидел обе составляющие того, чего ему так не хватало в жизни: ласку и понимание. И это сейчас, когда он готов был отвернуться от всего мира, просто потому, что считал, что весь мир должен теперь отвернуться от него самого! Эта случайно встреченная посреди трассы девочка оказалась мудрее и проницательнее всех, кто вообще встречался ему раньше. Он считал себя сильным. Но ему просто некуда было девать эту силу, не для кого. То, что он выбирал сам, в лучшем случае было пустым и нужным только для него самого. В глубине души он понимал, что его увлечение гонками – всего лишь способ выражения протеста. Да, он может стать «величайшим гонщиком всех времён», но всё это – пустое. То же, что выбирали для него другие – отец, нынешнее начальство – только выворачивало душу наизнанку. Здесь он не желал прилагать свою силу. И отчётливо сознавал, что всё равно придётся, ради слёз матери, ради хватающегося за сердце отца (за ремень сейчас ему хвататься было уже несподручно). И эти «родные люди» толкали его в пропасть, радуясь тому, что их сын согласился стать… Кем? Убийцей? Насильником? Патриотом? Мразью и негодяем… Эсфирь была права. Здесь и сейчас ничего этого не было. А будущее – оно не такое уж мрачное теперь. Потому что погибнуть для Кевина казалось вполне приемлемым и естественным, если при этом он мог хоть что-то сделать для других людей. Это было страшно, но одновременно это было хорошо, потому что позволяло ему остаться самим собой. Он осторожно ответил на поцелуй Эсфирь, чувствуя, как напряжение уходит – и остаётся только эта девушка в его объятьях. Может быть единственная желанная сейчас во всей вселенной… Кевин ещё не знал, что ей действительно суждено стать первой и последней настоящей любовью в его жизни, даже если сама она никогда этого не поймёт. Последней ниточкой, связывающей его с его же человеческой сущностью, которую он сам сознательно оборвёт однажды, стремясь только к одному: оградить Эсфирь в тот момент, когда оградить уже будет невозможно.
Эсфирь Минц: "Сколько мы вместе, столько и ждем, когда за нами придут". Эту мысль Эсфирь еще как-то зафиксировала, после чего решила последовать собственному мудрому совету и выбросить из головы вообще все. Не хотела она сейчас ни о чем думать. Просто - быть, и быть не в кромешном одиночестве, когда дергаешься от каждого прикосновения со спины и доверяешь себя исключительно ледяному равнодушию стен. Стены, это, конечно же, хорошо и надежно, но от них не дождешься тепла, да и их тоже не согреешь, хоть бейся с размаху всем телом. Ощутить - пусть даже на тот небольшой сравнительно промежуток времени - что чьи-то руки удерживают тебя над пропастью, не отпускают, не отдают равнодушной темноте, бояться которой по-настоящему еще только предстоит научится... "Даже если меня сейчас начнут шинковать на фарш без анестезии - я все равно не пошевелюсь..." Эсфирь молча созерцала потолок, стараясь не уснуть и оттягивая то время, когда маховик прекрасного нового мира вновь затянет ее с головой в событийный ряд. И тогда, конечно, начнется... В первую очередь - сборка увлекательнейшего паззла "найди свою одежду". Что Малявку удивляло уже давно, так это радиус разброса вещей, их количество (хотя пока носишь на себе - кажется, что немного) и тот факт, что чего-то обязательно недосчитаешься, хоть убейся. Все это было, конечно, прекрасно в своем неповторимом колорите, но сейчас ей просто хотелось немного полежать, чувствуя, как молчат в голове извечные часики, неумолимо осчитывавшие время, которого всегда мало, и ощущая теплое дыхание возле своего виска. Эсфирь чуть повернула голову и посмотрела на Кевина. Тот то ли задремал, то ли прикидывался, но скорее всего - первое. Во сне человек слаб и беззащитен, поскольку даже не думает о тех опасностях, которые сразу же бьют по всем органам чувств, стоит лишь проснуться. И именно поэтому Малявка решила, что мужчина спит - его лицо и в состоянии бодорствования-то не отличалось той напряженной агрессией, которую она привыкла видеть повсеместно, а сейчас ушла даже та складка у губ, которая с головой выдает человека, привыкшего к перманентной жизни "на взводе". "Интересно, ему лет-то сколько?" - внезапно задалась вопросом Эсфирь, рассеяно перебирая спадавшие на лоб светлые волосы. - "Судя по всему - чуть за двадцать, хотя, конечно, кто его знает... Ну я молодец... Переспать с человеком, о котором известно только имя и то, что он фингермен. Вдобавок - на трезвую голову и по собственному желанию. Да, все когда-то бывает впервые..." Что конкретно - впервые, она определить так и не смогла. Скорее всего - все и сразу. У него было хорошее, открытое лицо, по неведомым Эсфирь причинам не затронутое повсеместным остервенением, и становилось еще более непонятно, какого нецензурного органа его понесло в госбез и почему его вообще туда взяли. Это было славное время - время, способное перемолоть любого, кто невовремя окажется на пути, а стоять в стороне являлось слишком большой роскошью. И Малявка, пока еще не наученная массой горьких опытов вдумчивому анализу человеческой натуры, чисто интуитивна читала по лицам и интонациям то, что можно было ожидать от человека. Еще не доподлинно, но она уже знала, что такие вот люди - честные, искренние, не обладающие свойствами воды, принимающей форму сосуда и потому не способные ничего противопоставить липкой грязи, осевшей на всем, что окружает - вылетают в расход в первую очередь. Это словно печать на лбу, порченый материал - таких невозможно согнуть, поэтому их ломают, а жить с этим изломом они не научатся никогда. Сама она была из другой породы - крученая, верченая, с ртутным подвижным каркасом натуры, которая перенесет любое унижение и любую боль, чтобы потом вновь собраться воедино из обломков и капель. Страшный типаж. Такие чужды везде и всему своим существованием вне всякой системы и умением сжиться с любой из них. Дьявольское терпение и полное самоотречение - в итоге это порождало способность ради того, что кажется важным, презреть все законы, включая свои собственные. "Непростой продукт не своей эпохи", она могла только догадываться, что происходящее теперь выбьет, словно палкой по частоколу, самых лучших, оставив вместо них подобных ей, умеющих воевать до победы, до последней капли крови - своей и чужой - но не способных никого щадить. Оформить в слова эти смутные мысли ей выпадет уже позже, играя в молчанку со следователями и изучая тонкости арестантского быта. А тогда ей было пятнадцать лет, и просто защемило сердце от чувства обреченности того, кто рядом и нежности, которая ни до, ни после не досталась уже никому, потому что вряд ли кому была нужна. В приоткрытую форточку настырно вползал мутный весенний рассвет, навевая ассоциации с детским садом и тошнотворной казеной овсянкой, а в голове тихо, но с каждой секундой все настойчивее и громче шел привычный отсчет времени. Эсфирь с сожалением поняла, что хотеть она может всего, чего угодно, но надо как-то двигаться. Осторожно, чтобы не разбудить Кевина, она выбралась из-под его руки и, собрав по дороге большую часть своего обмундирования, скользнула в помещение, где долженствовало быть санузлу. К величайшему удовольствию обнаружился даже душ, и Эсфирь, сцепив зубы, открыла вентиль с холодной водой: следовало расшевелить собственные мыслительные способности. Через пару минут, вспомнив абсолютно все известные нецензурные выражения и придумав пару новых, девушка, стуча зубами, выключила воду и скептически глянула на себя в помутневшее от времени и несправедливости зеркало. "Н-да, крутой агент могучего подполья, змей-искуситель... Мата Хари, блин, прям куда там! Ходячее пособие по строению осевого скелета..." - она показала язык собственному осунувшемуся отражению. Глаза, однако, горели, и это был признак того, что со сном и усталостью она еще поборется. Ревизия одежды показала, что на этот раз на просторах номера исчезла в неизвестном направлении футболка, поэтому Эсфирь просто застегнула ветровку, справедливо полагая, что а) ходить топлесс как-то неэтично, и б) смотреть все равно не на что. Неслышно вернувшись в номер, она достала из рюкзака карту Лондона и, развернув ее так, чтобы в слабом утреннем свете было хоть что-то видно, принялась прикидывать, где в городе будет безопаснее встретится, если, конечно, Кевин не пойдет на попятную. А в том, что не пойдет, она была уверена даже больше, чем на сто процентов. Мысленно дав себе команду пересилить собственный гуманизм и разбудить Кевина, если он сам не проснется, через час, Малявка, зажав в зубах сигарету, склонилась над расстеленой на полу картой. Какая информация может понадобиться совершенно точно - она уже сообразила.
Кевин: Что ему всегда удавалось – это просыпаться легко, сразу переходя из состояния полной расслабленности в состояние абсолютного бодрствования. Открыв глаза, Кевин моментально вспомнил, где он, с кем он и что этому предшествовало. Поскольку Эсфирь не было рядом, он повернул голову – и тут же обнаружил девушку на полу, в успевшем повиснуть облаком сигаретном дыму и над картой. - Доброе утро, - приветствовал Кевин все три явления (карту, дым и Эсфирь), после чего бодро поднялся, успев по пути обмотаться одеялом. – Я щас! – пообещал он, на ходу подхватывая разбросанную одежду и скрываясь за дверью в санузел. Холодная вода окончательно разогнала остатки сна. Самое время почувствовать себя свиньёй, потому как при рассеянном, но всё-таки уже дневном свете, Эсфирь казалась абсолютной девочкой-малолеткой. Но почему-то он свиньёй себя не почувствовал. Напротив, пришло какое-то осознание важности всего, что произошло ночью. Всего, что их сблизило. И принятого решения, которому Кевин намерен был следовать, куда бы это его не привело. Всё теперь просто и ясно, как никогда раньше. Почему-то он думал, когда засыпал, что непременно будет раскаиваться и в разговоре, и в своих обещаниях, и во всём прочем. Но никакого раскаяния не было. Потому ли, что Малявка воспринималась им как свой человек, на данный момент единственный близкий во всей этой изуродованной стране? Наверное, потому… Через несколько минут он уже вернулся в комнату, в одних джинсах, босиком, одновременно напяливая на себя рубашку и волоча по полу одеяло. - Мне на колёсах до любой точки города недолго добраться, - сказал Кевин, бросая одеяло и ныряя под кровать в поисках ботинок. Почему-то он безошибочно угадал, что Эсфирь ищет удобные места для встреч… Правильнее сказать, явок. – Кстати, могу хоть сейчас показать, где в центре поставили новые камеры наблюдения. Я дежурил, когда их устанавливали… Твоё? – Он выудил из-за кровати футболку Эсфирь. Наверное сейчас нужно было промелькнуть какой-нибудь малодушной мыслишке о том, чтобы забрать эту девочку и сбежать куда подальше, за границу, где не будет ужаса ожидания, когда же тебя раскроют, где не нужно будет бояться, а можно будет просто жить, где может быть появится возможность просто любить и быть любимым… Вместо этого Кевин как-то по деловому обнял Эсфирь одной рукой, сев рядом на пол и ткнул в карту. - Вот в этом районе я живу. И все знают, что у меня привычка ездить на службу разными улицами. Так проще, потому что нужно пройти несколько развязок, на которых периодически бывают пробки. Едешь и угадываешь по количеству машин, что впереди. Если не нравится – сворачиваешь… Ну, это не суть. – Он посмотрел на неё слегка оценивающе. – Не хочешь позавтракать? А то тощая ты… И круги вон под глазами. Так доведёшь себя, что можно будет за пазуху прятать, как котёнка. Тут ехать недалеко осталось, десять минут лишних я наверстаю.
Эсфирь Минц: - Мое! - с готовностью подтвердила Эсфирь, выбивая футболку об колено. На самом деле когда-то футболка принадлежала, кажется, тому же Давиду, но была безжалостно экспроприирована девушкой после очередной безвременной утраты столь важной части гардероба. На сером фоне красовалась патриотическая надпись "For your protection" - Лихтерман без выпендрежа жить не мог, пусть даже и вот такого, понятного только ему и нескольким посвященным. Отвернувшись к стене, девушка быстро натянула футолку. Из-за разницы в габаритах хозяев оная футболка вполне себе могла бы заменить Малявке платье и только чуть-чуть не доставала до колен, зато хоть как-то маскировала вытертые почти до белизны джинсы. С одеждой, как и со всем прочим, в Англии было трудно. - Завтрак... - жестом фокусника она извлекла из кармана блистер с таблетками. - Вот он, завтрак туриста, амфетамины называется. Активирует мозги, но совершенно отшибает аппетит. - Малявка проглотила пару таблеток. - Тебе не предлагаю, расколбасит с непривычки, а ты за рулем. И вот не надо на меня так смотреть! - заявила девушка, видимо, чтобы пресечь любые возможные протесты. - Воспитывать меня бесполезно, а что нормально выгляжу только в темноте и с пьяных глаз - это я и сама знаю... Покончив с делами насущными, девушка улеглась животом на карту и принялась сопоставлять дислокационные факты. - Где камеры - покажи, но центр все равно отпадает. Слишком опасно: там вообще слепых зон нету и шпики на каждом углу... И я, вот честно, не уверена, что тебе следует светить машину - номера-то фиксируются. Мы большей частью общественным транспортом пользуемся, а я так вообще почти всегда пешком: явки проходят в сроки буквально до секунд, а при наших великих лондонских пробках уверенной можно быть только в собственных ногах. Но не камеры и не пробки были основной проблемой, а тотальная прослушка в пределах столицы и патриотическое рвение ближних, готовых строчить доносы даже за неправильный переход улицы. Да, в "Пальце" такую вот поточную муть фильтровали, и Эсфирь знала, что по беспочвенному бытовому доносу максимум грозит выговор по месту работы с взысканием, но те, чья совесть перед Партией была не чиста, старались избегать и самых невинных поводов попасть на учет. Мысли Эсфирь, попавшие в привычное русло, уже перестроились окончательно: она старалась жить только существующим моментом, не строя каких-то четких личных планов на будущее и не размышляя о прошедшем. Иначе было бы просто невозможно существовать хоть сколько-нибудь сносно: неминуемо бы придавило десятифунтовой ледяной тоской. А при таком раскладе все было более чем приемлимо - видишь впереди одну только войну да революцию, вот тебе и все счастье. Ничего личного, как говорится, просто бизнес. - Смотри сюда. - она ткнула пальцем в карту. - Здесь слепая зона, одна из немногих. Встретимся там... ну, скажем, через неделю. Нужен срок для подстраховки. Привыкай, кстати - ты теперь не можешь быть ни в чем уверен, поэтому всегда веди себя так, будто у тебя на хвосте полиция мыслей. Здоровее будешь. - для нее было забавно озвучивать вслух все эти прописные истины: сама-то она их и формулировала с трудом, для Малявки это давно уже было чем-то столь же естественным, как процесс дыхания. - Вариант этот называется "Смотри, куда идешь", то есть просто столкнулись на улице два человека. Информацию, о которой я тебя попрошу, положи во внутренний карман куртки, остальное уже моя забота. Если что - заявишь, что я просто карманница, так что все на мне и закончится. Под "что" она подразумевала возможность хвоста. Предложенный вариант действий был хорош тем, что выводил агента из-под удара, а агентов, Эсфирь знала, нужно было беречь. - Ну, и маленькие такие нюансы: в случае чего молчи до последнего и ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах меня не узнавай, тем более если получится так, что мы пересечемся по твоей основной работе. - она пристально посмотрела Кевину в глаза; было важно, чтобы он не просто услышал, но и понял, о чем она говорит. - Очень прошу, никакой самодеятельности, даже если тебя пошлют прицельно замешочивать именно меня. Делай все, как положено и предписано вашими правилами, твоя основная задача - не спалится самому, а остальное уже никого не касается. Есть такое правило: за обреченных никто не подставляется. Все мы не маленькие дети и со своими проблемами разбираемся в гордом одиночестве. Она не знала, какой реакции можно ждать на такие вот "ЦУ" - у всех всегда было по-разному. Кто-то молча соглашался, кто-то начинал уточнять прочие тонкости, но многих от таких откровений банально срывало. Очень часто люди ждали какого-то особенного подпольного братства, где вся работа идет в соответствии с правилами чести и общности, где все друг за друга горой и в случае чего не мешкая рискнут своей жизнью для спасения чужой. Ничего подобного не было и в помине - их было слишком мало, и на счету был каждый человек, поэтому в случае утраты отдельного звена основная цель состояла в том, чтобы не рассыпалась к чертовой бабушке вся цепь. Они очень хорошо понимали, что любой, по чью душу пришли фингермены обречен и спасти его не сможет уже ничто. Приходилось тренировать до абсолюта свой цинизм, потому что в противном случае ты всего лишь за компанию отправлялся в допросные камеры. Иных вариантов попросту не существовало. Потому они так старательно культивировали всеобщее отчуждение и даже собираясь группами на явочных квартирах, все равно оставались одни. Самым большим страхом было привязаться к кому-нибудь, увидеть в человеке большее, чем однополчанина в малопонятной бойне. Это все равно случалось с регулярностью, и Эсфирь все никак не могла забыть лицо Тони, одного из курьеров, когда он узнал, что ночью из своей квартиры забрали его жену, пока он пересиживал комендантский час у кого-то из знакомых. Она была в отделе агитпропа и, насколько было известно, повесилась в камере после первого же допроса. - Запомнил? - Малявка поднялась с карты и начала ее складывать, избегая смотреть на Кевина, уж больно неопределенным было выражение его лица. Но при всем своем желании врать она не имела никакого права - он ни чем не заслужил того, чтобы играть с ним втемную. - Сможешь - так? Если нет, то так и скажи, я не обижусь.
Кевин: В том, чтобы не завтракать вообще, был свой резон. Благодаря речам Эсфирь Кевин был слегка на взводе, а он относился к людям, которые в подобных случаях неспособны даже думать о еде. Естественно, он не собирался читать морали по поводу её увлечения наркотиками. Тем более, что по мнению Кевина каждый человек сам выбирал, что ему делать и как жить. Хотя на её скепсис хмыкнул. Лично ему Эсфирь казалась вполне привлекательной. Не по каким-то внешним данным, а вообще. Но он затруднился бы это объяснить, поэтому ничего и не сказал. Понимал, что может быть больше никогда не будет возможности сказать, но всё равно не сделал попытки. Не время было отвлекаться на такие эфемерные вещи. Да и другие мысли быстро заслонили вялую попытку найти слова для выражения простых человеческих чувств… Эсфирь была ещё одним подтверждением, до чего на самом деле опустилась эта страна, в которой всякого, не желающего плыть по течению, ждали отчуждение, наркотики, нервные срывы, психушка, необходимость прятаться и скрывать свои мысли, а если хватит сил противостоять – то борьба и неминуемая гибель. И Кевин знал это всегда. Только не знал, что с этим знанием делать. Отворачивался, как делают многие. Большинство его знакомых предпочитали разговоры, перешёптывания, неясные намёки. И если намёк понимали и начинали со знанием дела многозначительно озираться – считалось, что достигнут наивысший предел собственной смелости и чудес конспирации. Кевину это было просто противно. Но он не хотел никого подводить, сдерживая себя, когда так и тянуло за язык переспросить: «Ты то-то и то-то имел в виду?» Подобный «перевод» вполне мог испугать одних и спровоцировать написать донос других. Со свойственным ему максимализмом он иногда думал о извечном споре: можно ли ценой одной единственной жизни спасти миллионы? Иначе говоря, морально ли убить одного ради спасения всех? У Кевина вопрос формулировался всегда по другому: если бы потребовалось погибнуть всего одному человеку, чтобы спасти всех – смог бы он согласиться стать таким человеком? Ему всегда казалось, что да. Но поскольку никто не предлагал такого простого выхода, нужно было напротив прожить как можно дольше, при этом сохранив себя и найдя способ помочь ещё кому-то. Или уж с головой уйти в свои гонки и вообще не обращать внимания на то, что делается вокруг. Может быть, именно так бы он и делал. Но жизнь сама избавила его от иллюзии того, что он сможет так жить: сперва сунув ему в руки ненавистное удостоверение, а потом выгнав на трассу на несколько часов позже, чем он собирался, чтобы он встретился с Эсфирь… Оставалось действовать. Предложенная девушкой слепая зона была знакома Кевину. Он вообще предпочитал знать город, в котором приходится жить и работать. А по специфике работы уже обладал некоторым количеством полезной информации об этом самом городе. Так что он буквально запомнил инструкции, не задавая лишних вопросов. А какие тут вопросы? Кевин вынужден был признать, что всё, что она говорила – объективная правда. И существовать по таким законам – возможно, единственный способ выжить как можно дольше и успеть хоть что-то сделать. Да, ему было бы более свойственно драться за каждого и даже за тех, кого не знаешь лично, но знаешь, что они свои. А может быть, драться за любого человека вообще. Но никакого честного боя никто не предлагал. Эта роскошь осталась для других времён, на столько отдалённых, что они сейчас и представления о них не имели. А может быть, для неведомых параллельных измерений… Согласиться с такими методами борьбы, которые проповедовала Эсфирь, Кевин не мог. Но это не мешало ему следовать именно таким методам. На столько, на сколько хватит сил. Сегодня ночью он сделал выбор, вполне для себя естественный. Поэтому и ответ его прозвучал спокойно, даже несколько философски. - Запомнил. Смогу, - сказал он. И почему-то добавил: – Насиловать и убивать невинных не обещаю, а в остальном – считай, что я всё понял. Попадусь – буду молчать. Говорят, что молчать там удаётся одному из сотни, если успеет изобрести способ покончить с собой раньше, чем сломают. Ну, будем живы – ознакомлюсь с практикой. Может быть, скоро. – Он криво усмехнулся. По лицу промелькнуло какое-то упрямое выражение, словно предстояло вытерпеть грандиозную порку, а просить пощады он считал ниже своего достоинства. – Исходя их того, сколько я уже работаю в этом заведении – пора бы им начать меня натаскивать на такие вещи. В общем, понятнее станет, как этому можно противостоять, если что… – Бояться за себя ему было несвойственно, разве что за других. И он добавил: – Будет лучше, если о ваших делах я ничего не буду знать вообще. Только о том, что именно я должен найти и передать. Но ты продумай несколько способов передачи. И кстати, мой телефон не прослушивается. Так что если есть откуда звонить – на будущее пригодится. Хотя, не мне тебя учить… Он подобрал куртку и сделал жест в сторону двери. - Надо ехать. Детали можем обговорить по дороге. Сегодня к четырём я должен отчитаться о том, что вернулся в Лондон.
Эсфирь Минц: - Одному из сотни? - Эсфирь приподняла брови. - Это много. Неплохой шанс. - она улыбнулась, проверяя, все ли на месте в рюкзаке. - Воспользуюсь при случае. Думаю, министерство любви все-таки обломает об меня свои зубы, в первую очередь потому, что хрен они меня получат. Последняя фраза была произнесена крайне воинственно, но впечатление слегка смазал тот факт, что распрямляясь, девушка въехала коленкой в угол кровати и немногословно, но очень образно выругалась, последовательно вспомнив мебельные фабрики Англии, чьих-то родителей и почему-то свой вестибулярный аппарат, состоящий в половой связи с кем-то неназванным. - Х-хорошее возвращение из эмпиреев на грешную землю, - прошипела Малявка, забрасывая рюкзак на плечи и опираясь о руку Кевина. - Придется тебе меня под руку взять, а то я по лестнице не спущусь... Кранты твоей репутации! - оптимистично подытожила она, рассмеявшись, а потом, вспомнив взгляд, коим ее удостоил вчера Марк, и справедливости ради подметила. - Хотя ей и так кранты. А вообще ты молодец... Парень, по мнению Эсфирь, действительно заслуживал уважения: при учете той морально-этической мясорубки, в которую его вчера ничтоже сумняшеся засунула судьба в лице Малявки, вел он себя безупречно. "Или нервы у него железобетонные, или выдержку натренировал на гонках... ой, на гонках ли?" - ехидно поинтересовался внутренний голос, но был, как и всегда, моментально заткнут силой воли его обладательницы. Что-что, а отгонять нехорошие ассоциации Эсфирь умела почти в совершенстве. До машины они дошли в полном молчании: ну не обсуждать же тонкости предстоящей явки на людях? А о чем говорить еще, Эсфирь не знала. Все, что можно было сказать, они уже озвучили, оставалось назвать только точное время передачи информации, а разговоры на общие темы никогда не были сильной стороной девушки. Да и о чем, собственно, она, способная часами заливаться соловьем о свободе и равенстве, могла говорить, кроме как?.. За свои пятнадцать лет она мало видела того, о чем стоило помнить и размышлять. Школа, демонстрации, нудная зубрежка, форма, молчание родителей, тем более оглушительное, если ей хватало ума спросить о ком-то, кто бесследно исчез. И сразу вслед за этим, без всякого перехода - встреча со Скрипачом, побег в Лондон и бешеный круговорот событий, затянувший настолько, что происходящее даже не успевало толком запомниться. Вереницы лиц, бесконечные шифры вместо разговоров и обилие информации, которую следовало запоминать раза в три тщательней, чем формулы к контрольным по физике. Не жизнь, даже не существование - какая-то постоянная гонка, беготня, сумбур, каша в голове из фамилий, кличек, паролей и отзывов. Ни за что не угадаешь, когда в следующий раз выпадет возможность поспать или поесть, где будет находится следующий пункт назначения и не будет ли он вообще последним. Она не ходила в кино, не слушала "популярную" музыку, почти не читала обычную литературу и иногда с ужасом задавалась вопросом - что же будет с ней и такими как она если однажды они победят и все это закончится? Куда они денутся, привыкшие прятаться и носить маски, и не умеющие элементарно разговаривать с человеком, чтобы не раскладывать на три смысловых уровня каждую фразу? В таких случаях приходилось следовать мудрости Скарлетт О'Хары и клятвенно обещать себе подумать об этом завтра. А завтра обычно находилась сотня дел и миллион забот... Подождав, пока мотель скроется за горизонтом, девушка негромко попросила. - Ты меня высади где-то за километр от карантинной зоны, дальше я уже пешком. Не надо, чтобы нас лондонские посты вместе видели. И снова повисло молчание. Таблетки, к счастью, уже начали действовать и сонливость постепенно отступала, но тему для беседы Эсфирь изобрести так и не смогла: в самом деле, не подробности же прошедшей ночи обсуждать. Она включила радио и немного покрутила ручку, пытаясь найти что-то отличное от бесконечного засилья "жвачки для мозгов". Через помехи пробились звуки фортепиано и девушка внезапно улыбнулась, поймав себя на том, что механически «проигрывает» на коленке музыкальные фразы. - Равель. Концерт для фортепиано, соль-минор. - поделилась она информацией. – Я три года назад его на своей Бат-Мицве играла… Мама гордилась. А сейчас, наверное, и гамму-то толком не сыграю…
Кевин: Насчёт репутации всё было и лучше и хуже одновременно. Просто ни Эсфирь, ни Кевин этого не знали. Хозяин мотеля всегда признавал Макнамару странным, и даже слегка чокнутым. Поэтому появление последнего в обществе малолетней девицы было расценено Марком а) как положительный факт, потому что если парень в возрасте Кевина не имеет девочек – можно заподозрить, что он голубой, а к голубым Марк относился с большим пренебрежением; и б) как отрицательный факт, потому что по мнению Марка «эта современная молодёжь уже докатилась до того, что скоро начнёт заниматься фиг знает чем с детсадовского возраста». Естественно, никому ничего не сказав, Марк помахал старому другу на прощание и выкинул из головы воспоминания о ночном визите. Он придерживался мнения, что лучший ответ на вопрос - «Кто у вас был такого-то числа?» - «Не помню, их каждый день столько наезжает…» Говорить действительно вроде и не о чём было больше. На просьбу Эсфирь высадить её перед карантинной зоной, Кевин ограничился кивком. Сегодня ему уже не приходило в голову, что возможно лучше будет, если он просто сдаст Малявку на первом же посту и не станет забивать себе голову вещами, которые всяко не приведут лично его ни к чему хорошему. Всё встало на свои места и только поэтому можно было догадаться, что последние пара месяцев уже начала переделывать его, тихо и незаметно, в совсем другое существо, как раз такое, каким он сам очень боялся стать. А теперь всё вернулось в норму. И Кевин только подумал: «Вот так они и «дрессируют» своих, постепенно, со знанием дела, так что когда станешь таким, какой им нужен – уже и не заметишь этого». - Везёт тебе, - сказал он Малявке. – Разбираешься в классической музыке. А представляешь, если однажды кончится всё это и нам удастся выжить, ты сможешь этой самой музыкой деньги зарабатывать. Ну что, детишкам там преподавать, чтоб знали. А то иногда мне кажется, что всё исчезнет и забудется, что было хорошего. И некому будет людей этому научить. – Он глянул на Эсфирь, но сразу вернулся к созерцанию дороги. Машин попадалось уже довольно много и, при любви Кевина-гонщика лететь на предельной скорости в обгон всех и вся, внимание было отнюдь не лишним. – А я музыку знаю только на одном уровне: нравится или не нравится. Ни имён, ни названий. «Ну чисто разговор о погоде, - подумал он. – Стоп! Что-то там было насчёт карантинной зоны…» Кевин понимал, что может быть Эсфирь и должна сама о себе заботиться и ей к этому не привыкать, но пока она была рядом – ему совершенно не нравилось, что она вынуждена будет тащиться через довольно сомнительные места. - Зачем тебе лезть через карантинную зону? – переспросил он, недовольно хмурясь. – Документы у меня конечно проверят, но досматривать машину никто не станет. Так что ляжешь в багажник… Там места дофига и плед есть, так что даже и не слишком жёстко. Просто скажи, где в Лондоне тебя высадить. «Испугается, что я её прямиком к месту своей работы доставлю? – подумал он про себя. – Если испугается – значит, не доверяет. Кстати, вполне нормальное явление. Почему она должна мне доверять? Мы всего-то ночь знакомы. И кто я?» Он понял, что если Эсфирь ему не доверится – это конечно не станет катастрофой, это просто будет обидно. Что поделаешь. При той жизни, которую она ведёт и которую теперь придётся вести ему, доверие – слишком большая роскошь. И опасная…
Эсфирь Минц: Эсфирь живо представила себя в роли преподавательницы музыки. "Итак, милые дети, я сейчас научу вас играть Баха так, чтобы никто и в жизни не догадался, что это именно Бах". Она прыснула и сделала музыку чуть громче. - Имей милосердие к детишкам, они ни в чем не виноваты! Ооо, - она поморщилась, как от хинина. – Ненавижу этот момент, его правильно сыграть – ну, нереально… Бесконечные ряды расходящихся гамм и нудные, как урок математики, этюды Черни. «Эсфирь, деточка, сиди ровно! Держи руку правильно! Легато, здесь легато, а у тебя черт знает что! Еще раз вот с этой строчки…» От этих воспоминаний начинали ныть зубы и пальцы – по последним в воспитательных целях немилосердно лупили линейкой, видимо, полагая, что более действенного способа внушить правильную постановку кистей невозможно. Малявка вынырнула из воспоминаний и, спрятав руки между колен (потому как пальцы настырно пытались сыграть весь концерт) и невесело усмехнулась. - Ну а я разбираюсь. Только толку от этого – ноль без палочки. И вообще, я поражаюсь твоей наивности. Во-первых, если все это и закончится, то, скорее всего, не на нашей памяти. А во-вторых – если чудо случится… Ну, я здесь жить не смогу точно. Для меня Англия на веки вечные останется полигоном, на котором я – всего лишь фигурка с мишенью на шинели слева. – она бросила взгляд за окно: места начинались знакомые, и надо было не прозевать нужный поворот. – И вот это не забудется уже никогда. Монотонный пейзаж, проносящийся за окном, убаюкивал однообразием и Эсфирь, откинувшись на спинку, прилагала довольно серьезные усилия к тому, чтобы не заснуть даже невзирая на химию в ее организме. Хотелось оказаться где-нибудь, где тепло, темно и безлюдно, и, свернувшись калачиком, уснуть, ни о чем не думая и не видя снов. А потом проснуться и сообразить, что находишься где-то совершенно в другом месте, где не бывает утреннего озноба, где помещения не пропахли на многие годы вперед запахом ветхой одежды и дешевого кофе, и где никто от нее не будет ничего хотеть… Хотя бы некоторое время. Все закончится. Рано или поздно все закончится так или иначе. И будет ли финал представлен революцией с ее неизбежным кровопролитием или же просто девятью граммами свинца в затылок – вряд ли имеет такое уж большое значение. Все равно никому, кто прошел через это горнило, уже не стать прежним: и в самом лучшем месте они навеки будут обречены искать слежку и уходить от вопросов. Но даже это не имело значения, потому что лучших мест все равно не было, а Эсфирь, кажется, все-таки задремала. Во всяком случае отключилась ровно настолько, чтобы увидеть перед закрытыми веками удручающе реалистичную дверь с цифрами «101» и вздрогнуть, как от удара, открывая глаза. Предложение Кевина она выслушала с крайней долей скепсиса. Не то чтобы ее сильно тянуло шляться по карантинной зоне – место было то еще, да и сброд там периодически попадался такого разбора, что могли пришить и сами того не заметить. Но девушка справедливо полагала, что лимит везения у нее достаточно ограничен, и она его еще вчера выработала на многие месяцы вперед. - Слушай, пойми меня правильно. – она зевнула и покосилась на Кевина - Риск делится на две категории: необходимый и неоправданный. Так вот, никакой необходимости в таком вот подходе нету, но если что-то пойдет не так, то хана нам обоим, а я бы все же хотела еще с тобой поработать. А карантинную зону я как свои пять пальцев знаю, там слепых зон больше, чем во всей остальной стране. Заодно и перед своими раньше отмечусь, а то они скоро по мне поминки справлять начнут… Кстати, тамошние ходы-выходы я тебе как-нибудь покажу. Если, конечно, - Эсфирь улыбнулась. – не испугаешься. Так. Она встрепенулась, завидев совсем уже знакомые места. - Вот, держи, - она сунула Кевину в карман маленькую бумажку. – Там фамилия и имя человека, о котором надо узнать, не стукач ли он. Он ливерпульский, и, кажется, таки испугался, болезный, больше чем можно. Прочтешь, запомнишь – бумажку потом уничтожь, вестимо. Явку назначаю на полдень. Малявка как-то незаметно собралась, даже выражение лица стало совсем иным – из полусонного и расслабленного – напряженным и внимательным. Следующие полтора-два часа ей предстояло ходить кругами и при этом не переломать ноги в сильно пересеченной местности. Утешал тот факт, что попутно можно было забрать информацию у тех внезаконниках, с которыми «Игла» держала связь, а заодно и выяснить, кто из них еще в строю. Умирали в карантинной зоне с завидной регулярностью: вирус не желал успокаиваться на достигнутом. - Вот там останови, у знака. – она забрала с заднего сиденья рюкзак и, как только машина притормозила, потянула ручку. – Бывай. Еще увидимся. Подмигнув Кевину, она быстро поцеловала его в щеку и направилась к лесополосе четким шагом человека, который этот маршрут сможет пройти и во сне.
Кевин: Он не стал долго смотреть вслед. Зачем? Всё было сказано и всё было сделано. По крайней мере, всё, что было существенным в этой конкретной поездке. Поэтому он повернул обратно на дорогу и с каким-то наслаждением, если не сказать, со страстью, вдавил педаль газа в пол. - Не испугаешься… Нашла чем пугать… Всё-таки лёгкое чувство досады он испытывал. Потому и гнал так, словно собирался поставить новый мировой рекорд. Откуда поднимается эта самая досада – Кевин не сразу понял. Это было что-то вроде сложносоставной мозаики, в которой большую часть фрагментов составлял страх – вдруг они больше не увидятся? И недоверие – что если всё это лишь что-то вроде мистификации, непонятно зачем наскоро составленной, чтобы запудрить мозги простофиле вроде него? Уж об абсурдности всего произошедшего и думать не приходилось. Хотя, вся современная жизнь – парадокс… Он умудрился не снижая скорости развернуть на руле бумажку и несколько раз прочитал имя и фамилию. Ничего необычного, запомнить легко. Во всяком случае, Кевин не жаловался на память. «Ну, если это важно… Конечно важно! Если этот парень – стукач – нужно узнать об этом как можно быстрее. Но как?» Этим вопросом он положил себе заняться незамедлительно. Вот приедет – и постарается сразу сориентироваться, как лучше разузнать об этом парне, чтобы при этом не повредить, если он не работает ни на ГБ, ни на полицию. Да уж, задачка… И человека зря не подвести, и узнать всё, что нужно! Он вспомнил прошедшую ночь. Захотелось во что бы то ни стало сделать то, о чём попросила Эсфирь. Потому что это было важно для неё, для таких, как она. И для него это тоже было важно. «Расслабься и решай вопросы по мере их поступления», - сказал он себе. После чего ещё несколько раз повторил имя и фамилию. Впереди уже близко был пост, который точно заинтересуется им, если он не сбросит скорость. Кевин затормозил, а потом и вовсе съехал на обочину. И долго искал зажигалку, которую каким-то чудом всё-таки не забыли в мотеле и которую не утащила случайно Эсфирь. Кевин сжёг бумажку и только после этого поехал дальше. Наверное, полагалось дивиться, как круто изменилась его жизнь, или уж по крайней мере, вспомнить прошедшую ночь и снова проникнуться какими-нибудь чувствами к этой девчонке. Вместо этого Кевин почему-то подумал: «Интересно, многих она так завербовала?...»
Fate: Каждый выбирает для себя: кем быть, чем стать и что потом со всем этим делать, и только время, данное одно на всех, решает вопрос о внешнем антураже, в котором проходит этот выбор. Время же и назначает цену, которую предстоит уплатить каждому за право остаться собой, невзирая на всю сумму внешних факторов. И цена эта зачастую оказывается даже больше, чем можно было предпологать. Как ни бейся, как ни крутись, но ты все равно обречен потерять себя в бешеной круговерти обгоняющих друг друга событий. Поди потом, попробуй по обрывкам воспоминаний, которые как газетные обрывки разбросаны по улицам огромного, вымороженного города, собрать воедино то, чем ты когда-то был... Вряд ли это вообще возможно, но ты все равно обречен на бесконечные и тщетные попытки. И это тоже - плата. Если удастся выжить - прости все, прости всем - это точно убьет, ко всеобщему облегчению. И только ветер - один на все времена, будет лениво перебирать бумажный хлам и мести серую пыль по асфальту, даже не вспоминая о тех, для кого эти улицы стали персональной Голгофой.
полная версия страницы